В интервью украинскому каналу 1+1 Кристиан Костов рассказал о своих корнях и планах.
- Вы живёте в России и родились в Москве, а кто из Болгарии, болгарские корни в вас есть?
- Папа мой из Болгарии, он чисто болгарин. Честно говоря, во мне нет ничего русского: мама у меня из Казахстана, папа из Болгарии, то есть я ходячий "celebrate diversity" (праздник разнообразия). Я собираюсь путешествовать по миру, я не собираюсь сидеть на одном месте. Последние два года я живу в Болгарии, сейчас я переезжаю в Америку. То есть, я не стою на месте, мы путешествуем всей семьёй. Честно говоря, я не знаю, где я чувствую себя как дома. Я думаю, там, где моя семья.
Прежде всего, хочу извиниться перед украинскими друзьями за то, что уговаривал дождаться возвращения активиста-агендера (которого я помню как Олега Васильева) после задержания боевиками, чтобы выносить суждение о его поездке в Донбасс. Зря уговаривал, поскольку всё оказалось хуже, чем я думал.
Формально говоря, "перформанс", задуманный "в поддержку ЛГБТ" (судя по интервью на Каспаров.Ru) должен был содержать (цитирую) "театрализованные сцены под завораживающую музыку, чередующиеся с чтением авангардных стихов,.. акция должна была коснуться сразу нескольких тем: специфики пространства границы и войны как территории разрыва иерархий власти".. (оцените стиль)
"Зона границы. (Продолжает Серое Фиолетовое) Территория войны. Место распада иерархий и систем власти, сетей горизонтальных связей и вертикалей управляющих воздействий. Пространство неограниченной борьбы суверенных воль, проступающих на неофронтире..."
Впрочем, достаточно. "Математик и философ", автор "театрализованных сцен под завораживающую музыку" - решил найти для своего театра фон покровавее, и растерзанный оккупацией Донбасс (с десятью тысячами трупов) показался автору перформанса самой подходящей площадкой .
Записал на канале "Arte" "Смерть в Венеции" Лукино Висконти, чтобы наконец увидеть оригинал без российского дубляжа. Фильм по-итальянски оказался намного интереснее того, что я знал раньше, поскольку "вычитание" понятного текста заставило сосредоточиться на картинке, а заодно отослало к первоисточнику - новелле Томаса Манна 1912 года.
И здесь обнаружились контрасты, которые раньше ускользали от внимания. Экранизация оказалась полемикой, о чём, вероятно, много было сказано, но всегда приятнее обнаружить что-то самому.
Во-первых, Висконти меняет профессию Ашенбаха, превращая писателя новеллы в композитора. И эта смена контекста радикально меняет концепцию замысла Манна. Меняется культурная проблематика. И хотя в письме 1921 года Манн вспоминает, что в момент создания новеллы, узнав о смерти Густава Малера, он даёт "своему охваченному вакханалией распада герою имя этого великого музыканта", а также наделяет его "при описании внешности чертами" композитора, - всё же основной конфликт "Смерти в Венеции" развивается в "духовном пространстве" словесности, а не музыки.
Не случайно Манн наделяет своего героя автобиографическими чертами, даёт прозрачные ссылки на собственную прозу (если верить книге Инги Дирзен), сближая авторитет Ашенбаха с собственным местом в литературе, а заодно упоминает в письмах брату об автобиографическом "лирически-личном дорожном переживании" гомосексуального характера, которое позволило автору "заострить ситуацию мотивом "запрещённой любви".
Об амбивалентности русского характера как наследии душевной жизни первобытного человека, сохранившейся у русских лучше и в более доступном сознанию виде, чем у других народов, писал Фрейд, обнаруживший скрытую и оттого еще более мучительную бисексуальность у Достоевского. Весь смысл психоанализа своего русского пациента Панкеева («Из истории одного детского невроза») Фрейд видел в том, чтобы открыть ему его бессознательное влечение к мужчине.
Как социолог, я скептически отношусь к любым экстраполяциям клинических наблюдений на «национальный характер» и думаю, что каждый народ имеет не один, а несколько разных, зачастую полярных, типов «модальной личности».
Неосознанный, латентный гомоэротизм играл большую роль в жизни русских интеллектуалов. «Кажется, что удивительные и оригинальные творческие жизни Бакунина и Гоголя были в какой-то степени компенсацией их сексуального бессилия. В эгоцентрическом мире русского романтизма было вообще мало места для женщин. Одинокие размышления облегчались главным образом исключительно мужским товариществом в ложе или кружке. От Сковороды до Бакунина видны сильные намеки на гомосексуальность, хотя, по-видимому, сублимированного, платонического сорта. Эта страсть выливается ближе к поверхности в склонности Иванова рисовать нагих мальчиков и находит свое философское выражение в модном убеждении, что духовное совершенство требует андрогинии или возвращения к первоначальному единству мужских и женских черт». Однако в каждом конкретном случае это выглядит по-разному.
